Хорал [litres] - Кент Харуф

– А вы? Вы не пойдете?

– Иди вперед, пожалуйста. Мы скоро.

Она вышла наружу, а братья Макфероны гуськом направились к кабинету, минуя женщину средних лет у окна регистратуры. Она тут же вскочила, едва они начали свой необъявленный марш по коридору, бросилась вслед за ними, окликала их, вопрошала, что они себе позволяют, кричала, что им туда нельзя, что они сами не знают, что творят, но они шли, не обращая на нее внимания, будто не слышали ее или им не было дела до ее слов, заглядывали по пути во все открытые двери, открыли две или три закрытые, где сидели не ожидавшие такого пациенты, и те тоже после этого выходили в коридор, глядя на братьев в изумлении и панике. В конце коридора Макфероны наткнулись на закрытую дверь, за которой, как они слышали, старый доктор Мартин консультировал пациентку. Они немного послушали, внимательно склонив головы в шляпах на серебристой подкладке. Затем Рэймонд разок постучал и распахнул дверь.

– Выходите, – позвал он. – Нам надо с вами поговорить.

– Во имя всего святого! – вскричал старый доктор. – Убирайтесь отсюда вон!

Пациентка, у которой он слушал сердце, поспешно запахнула тонкую больничную сорочку и взглянула на них; очертания ее обвисших грудей угадывались сквозь натянутую ткань.

– Выходите сюда, – позвал Рэймонд снова.

Гарольд стоял за ним, заглядывал ему через плечо. Медсестра из регистратуры стояла теперь позади Гарольда, все еще громко возмущаясь и протестуя. Они не обращали на нее никакого внимания. Доктор вышел из кабинета и закрыл дверь. Его глаза гневно сверкали за стеклами очков без оправы, он был в хорошем синем костюме и безупречной белой рубашке с аккуратно завязанным галстуком-бабочкой.

– Что это вы тут устроили? – спросил он.

– Мы намерены поговорить с вами, – объявил Рэймонд.

– А подождать не может?

– Нет, сэр, не может.

– Ну ладно. Говорите. В чем дело?

– Ее это не касается, – заметил Рэймонд, указывая на медсестру из регистратуры.

Старый доктор повернулся к ней и сказал:

– Можете идти, миссис Барнс. Я займусь этим.

– Я не виновата, – оправдывалась она. – Они сами сюда ворвались. Я не разрешала им сюда приходить.

– Я знаю. Можете вернуться в регистратуру.

Она развернулась и зашагала назад, а доктор провел братьев Макферонов в соседнюю свободную смотровую.

– Вряд ли вы соизволите уделить время формальностям и хотя бы присядете, – сказал он.

– Нет.

– Нет. Я так и думал. Хорошо. О чем вы хотите поговорить?

– С ней все в порядке? – спросил Рэймонд.

– С кем?

– С Викторией Рубидо.

– Да, с ней все хорошо, – ответил доктор.

– Тот мальчик не заботился о ней.

– Вы говорите о том парне из Денвера, насколько я понимаю.

– Да. О том жалком ублюдке.

– Она рассказала мне о нем. Сказала, что там случилось. Но, похоже, все обошлось.

– Надеюсь, он не навредил ей непоправимо, – продолжал Рэймонд. – Вам лучше быть в этом уверенным.

– Нет смысла мне угрожать, – ответил старый доктор.

– Я вас предупреждаю. Лучше постарайтесь, чтобы все было хорошо. Эта девушка пережила довольно бед.

– Сделаю все, что смогу. Но не все зависит от меня.

– Кое-что зависит.

– Вы слишком взвинчены, – отметил доктор.

– Я взвинчен, – проговорил Рэймонд, – и так будет до тех пор, пока ребенок не родится здоровым и невредимым, а эта девушка не окажется в безопасности. А теперь расскажите нам то, что сказали ей.

Айк и Бобби

Днем в воскресенье, когда Гатри уехал с Мэгги Джонс кататься на пикапе по пустым проселочным дорогам, они слонялись по дому из комнаты в комнату и гадали, чем бы заняться. Заглянули в комнату Гатри и в спальню матери наверху в передней части дома, исследовали вещи, которые принадлежали родителям, внимательно разглядывали разные предметы, накопившиеся за годы, по большей части купленные еще до рождения мальчиков: картины, одежду, шкафы с нижним бельем, а еще шкатулку с булавками для галстуков и старыми карманными часами, обсидиановым наконечником стрелы, хвостом гремучей змеи и медалью за беговой марафон, – потом они поставили шкатулку на место, вышли из спальни в коридор и переместились в гостевую комнату, где все еще лежали кое-какие мамины вещи, – перебирали их, нюхали, ощупывали, надели на себя один из ее серебряных браслетов, а после вернулись к себе в мансарду в задней части дома, выглянули из окна и увидели дом старика-соседа, и заброшенный дом на западе в конце Рейлроуд-стрит, и все открытое пространство за ним, с территорией под ярмарку к северу от пастбища за конюшней, палатки были выкрашены в белый и пусты; а затем они спустились вниз, вышли из дома и сели на велики.

Они снова поехали в квартирку над Мэйн-стрит, прошли по тускло освещенному коридору и остановились у последней двери. Старуха забрала газету «Денверские новости», брошенную ими на половичок этим утром, но на стук не ответила. Они воспользовались ключом, который она дала им несколько месяцев назад, отправив их в продуктовый, сказав тогда: «Доверю его вам». Они открыли ключом дверь и вошли. Старуха, Айва Стирнз, сидела в комнате в мягком кресле у стены. Ее голова была запрокинута набок, на плечо, на голубое домашнее платье. Как обычно, в комнате было слишком жарко, душно, как у больного, и по-прежнему все было завалено вещами, которые женщина скопила за годы.

Айк позвал с порога:

– Миссис Стирнз!

Она не ответила. Они подошли поближе. Сигарета лежала в пепельнице на широком подлокотнике кресла. Она превратилась в длинную белую палочку остывшего пепла.

– Миссис Стирнз. Это мы.

Они тихонько стояли перед ней. Айк потянулся, чтобы дотронуться до ее худой руки и разбудить старуху, но быстро отдернул пальцы, словно обжегся или испугался, что их схватят. Рука была холодной и жесткой. Будто бы в погребе ее ледяную кожу натянули на деревянные палки или железные прутья – такой она была твердой и холодной на ощупь.

– Потрогай, – сказал Айк.

– Зачем?

– Давай.

Бобби потянулся и дотронулся до ее руки. И тут же убрал свою ладонь в карман штанов.

Мальчики долго смотрели на Айву Стирнз, стоя перед ее горбатой, молчаливой, неподвижной фигурой в тихой перегретой комнате, и запах сигаретного дыма и пыли еще висел в спертом воздухе, слабые, неясные, приглушенные звуки улицы проникали к ним будто издалека. За те часы, что она перестала дышать, до того, как они нашли ее, лицо старухи осунулось: теперь нос будто заострился, тонкий, с высокой горбинкой, он блестел на лице, точно восковой, а глаза за очками запали. Старые, с прожилками синих вен, конопатые руки все еще были яростно